ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Все в этом обучении – от приглашения до убранства покоев — оскорбление настолько неприкрытое, насколько тонкое. Такое невозмутимое, что оно почти доставляет наследнику ордена Ланьлин Цзинь эстетическое удовольствие и невыразимое, непонятное грязное удовлетворение. Разве можно было унизить всех их больше? Всех их и каждого лично? Отчего на столике не стоит блюдо персиков? Это было бы излишним? У хозяина Знойного дворца есть вкус и мера в каждом деле? Мальчишка стискивает зубы. В комнатах пахнет дымом. Цзинь Цзысюань готов поклясться, что чувствовал этот полынный запах неотступно все время, что заняла дорога до Безночного города. И чувствует его здесь во дворце так остро, что хочется помять в руках и понюхать тонкий золотистый шелк ширм, вышитых с тем же уникальным изяществом, что в Башне Карпа. Но если сосредоточиться на реальности, то ничем кроме курящихся палочек здесь не пахнет. Запах дыма, въевшийся в стены Знойного дворца, в одежды евнухов, в прозрачный фарфор – это запах выгоревших Облачных глубин, забивающий носоглотку. Это запах гнева и страха, потрясения, которое мальчишка еще не в силах уложить в своем воображении как новую жизненную веху. Горечь чужого пожарища отравляет слюну. Беспомощность норовистого жеребца в золоченом стойле смешит его, чешется сыпучим бешенством  где-то под кожей, заставляет мерить шагами роскошь вытканных снежными пионами ковров. Он сейчас не думает о шпионах, срисовавших гармонию его домашнего убранства, это слишком очевидно, после открытой агрессии. Кто-то в Башне Карпа угрожает его семье каждый день. Впрочем, ничего нового. Спросить адептов других кланов об убранстве их жилищ – важно ли?
Здесь, в этой клетке можно остаться навсегда. Так долго, как долго главе Вэнь будет выгодно их кормить. Когда цена жизней перевесит расход на фураж, от них избавятся. Поговорить об том с товарищами по несчастью – важно ли? 
Это ли не притча о метле, которую невозможно сломать иначе, как по пруту. Мальчишка стискивает зубы. Рука бессмысленно по ехидной привычке ищет у правого бедра рукоять Суйхуа и хватает воздух. Смешок выходит глухой, задушенный. Новая вспышка ярости за грудиной остается при молодом господине, неизвестная для его спутников. Впрочем, никому из них ненужно лишних демонстраций. Пока в его власти только сохранять спокойствие своих людей. Хотя бы иллюзию достоинства. Необходимость поддерживать иллюзию делает наследника молчаливым. Подтачивает силы. Но он благодарен хозяину дома уже за то, что им не приходится жить в багрянце его цветов. Или они не достойны комнат клана Вэнь? Может, их стоит заслужить? Мысль вызывает беззвучный смешок, больше похожий на оскал. Но приглашение главы клана до скромности ультимативное, смотрит на него рыбьими глазами евнухов, и терраса открывается видом на Безночный город. В какой-то кроткий миг Цзинь Цзысюань мстительно видит его полыхающим. Морем пунцового огня у своих ног. Запах гари все еще мнится ему в воздухе, в паре над чаем, в одежде слуги, разливающим горячую воду. Поклон ломает хребтину. Не его, всего клана. Точно мальчишка кланяется за своего отца, а за ним покорно сгибается вся призрачная вереница горделивых предков. Хорошее воспитание становится унизительной ловушкой. По одному ломаются прутья метлы. Лицо юноши остается безмятежным, точно ожидающий его разговор не выходит за рамки мирной дипломатии. Ведь «Владыка бессмертный» пригласил его с некой целью. Нужно дать ему возможность эту цель озвучить, а себе – осмыслить его истинное намерение.
— Владыка позаботился о своих учениках как можно лучше.
Наследник ордена Ланьлин Цзинь покорно ждет окончания славословия. Пить ему не хочется.
— Кого в Башне Карпа нам следует благодарить за столь изысканное гостеприимство Владыки?
Вопрос простодушный, как последнее желание приговоренного. Но Цзинь Цзысюаню нравится вглядываться в багрянец в глазах господина Вэнь. В нем все еще полыхает Безночный город, но теперь в отражении.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Уклончивость ответа не доставляет наследнику ордена Цзинь ни удовольствия, ни облегчения. Искры пионов на снегу ни для кого не секрет, но едва ли отец провел Владыке Бессмертному экскурсию по покоям сына – стоит ли мальчишка этого любопытства ? – что бы мастера ордена Вэнь могли повторить убранство комнат с такой издевательской точностью. Впрочем, пожелай хозяин Безночного город вступать в конфликты, он бы начал с другого... В Башне Карпа нет единого мнения, полагать ли пожар в Облачных глубинах началом военной экспансии или мелкой мстительной межд усобицей между кланами. Омут, в конце концов, Вэни тоже в свое время пригнали на земли Гусу. Возможно, все это бесконечная, но личная перепалка между льдом и пламенем. Даже сбор учеников можно считать актом примирения. Даже конфискованные мечи – залогом мира между вспыльчивыми и горделивым юношами. Но Цзинь Цзысюань недоверчив по своей природе и все, что неясно ему до конца предпочитает считать потенциально опасным.  А отца – годы взросления неумолимы к нашим суждениям – человеком легкомысленным и — трусоватым? — слишком гибким в делах. То ли дело глава клана Не. Отцов тем не менее не выбирают, и нужно взять от своего то, что составляет его несомненные добродетели – неспешность и дипломатичную позу. Цзысюань кивает.
— В таком случае мастера клана Вэнь доставили ученикам клана Цзинь – удовольствие, восстановив наши покои с особенной точностью.
Поклон почтителен и исполнен скромности.
Адепты ордена Ланлин Цзинь не превращаются в адептов Гусу или Вэнь от того, что месяц едят их рис. Рис – слишком малая цена за преданность.  Даже если это первая горсть риса, алчно пережёванная тобой за месяц. Пока  Вэнь Жохань не требует личного послушания, не требует клятв, не берет и не возлагает  обязательств, все они – солдаты свободной воли. Мальчишке становится интересно, любопытно – не без нотки чванливой ревности – каждого ли выдающегося ученика Владыка приглашает выпить чаю, с каждым ли ведет разговоры и  — что именно он говорит? Будет ли он вкладывать в каждую голову одно и то же знание, одну и ту же картину мира или для каждого одаренного мальчишки у него есть своя игрушка? Кому свистулька, а кому барабан на ручке. Но Цзысюань учится быть терпеливым.
— Благодарность будет предана.
Сейчас сидящий перед парящими чашками Цзинь Цзисюань чувствует себя щедрым даром, переданным в знак дружбы между великими орденами. Его это злит. Злит ровно настолько, насколько накладывает на него обязательства мудрости поступков и стойкости духа.
Но что же дальше?

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

— Не то положение, которое нуждается в сожалении, Владыка, — взгляд мальчишки обладает изумительной стойкостью и кротостью одновременно. И пока Цзинь Цзисюань решает, слышит ли он угрозу в словах собеседника — а он ее, конечно, слышит иначе зачем, вообще, поднимать вопрос ограниченности возможностей? – ресницы его опускаются плавно, обозначая почтительно согласие. – Это огромная честь.
Подношение остается лежать по правую руку. Хвататься меч за столом и ласкать его  — недостойно. Пружинное напряжение ощущается лишь в разлете плеч. У наследника Ланьлин Цзинь остается много вопросов, но если их не озвучивать, хозяин Безночного города озвучит правила сам. Удивительное дело, но молчание вынуждает людей говорить больше и громче, точно они могут разбудить молчащего. Обучение в Облачных глубинах не прошло для юноши бесследно, тем не менее чужие привычки входят в обременительный диссонанс с его собственной жадной манерой жить. Узкая ладонь согревает ножны, впитывая приветвенную вибрацию клинка. Взгляд теплеет настолько, что холод окружающий Вэнь Жоханя остается незамеченным.
— Знание и сила артефактов ордена Вэнь превосходят знания и силу артефактов ордена Гусу.
Это азбучная истина. Повторять ее нет нужды. Даже если глава Вэнь желает ее услышать. Но труда это не стоит. Впрочем, есть толк и в том, чтобы твои дети испытали прелести и тяготы обучения  в других кланах, обмен опытом никогда не бывает лишним. Обмен опытом позволяет увидеть людей изнутри, заглянуть к ним в голову и понять, как именно и почему они будут поступать. Как работают их артефакты, и когда не работают. Как выглядит их земля, их народ и их библиотеки. Трудно быть единственным наследником, это заставляет тебя быстрее взрослеть. Впрочем, юноша далек от иллюзий. Случись ему погибнуть, отец признает следующего подходящего сына. Возможно, он не будет так тонко обучен и так настойчиво тренирован, так выточен и так огранен, но без наследника клан не останется. Пока жив его глава. Да и после этого.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

— Много ли артефактов следует демонстрировать адептам нашего уровня?
Осуждать артефакты Башни Крапа он не станет.
— Всякое знание должно быть подано тому, кто готов его усвоить.
Ясный взглдя Цзисюаня становится ласковым. Таким ласковым, что понятно: долгую велиречивость собеседника он терпит с выносит почтительностью. Время идет медленно, время тянется патокой, меч нежно вибрирует, согревая кончики пальцев.  Бурливое нетерпние в юноше копится за плотиной достойного воспитания, вырождается в гнев, а гнев в скуку, скука мячит во взгляде лаской, пока он силой воли не останавливает этот процесс, становясь на миг фарфоровыми истуканом. Лицо замирает маской эстетического совершенства. Достаточно кивнуть, чтобы хозяин Безночного города продолжил говорить. Ему нужен собеседник, ему нужен слушатель. Тот, кто будет внимать. Мальчшка весь внимание. По сути абсолютно неважно, отчего каждый орден считает себя лучше других. Гусу это тоже касается не меньше, а может, и больше остальных. Важно, что ты можешь купить на это знание.
Слушатель бережно и почтительно перекладывает меч к себе на колени и обнажает часть клинка. Под пальцами в ложбинке ковостока рождается золотистое свечение.
— Вы вернули мне меч, Владыка, — взгляд его возвращается в темными глазам напротив. В нем все еще отражается этот золотисный отсвет.
— Почему?
Кажется, причины интересуют главу ордена Вэнь больше, чем цели. Во всяком случае с них он начал.
— И зачем?

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

— Знания всякого ордена выходят за рамки того, что рассказывают на общем обучении для юных адептов, — глаза фарфоровой куклы на миг обретают фиалковый отсвет. Это солнце касается темной сетчатки, когда легкий поклон обозначает почтительность, призванную сгладить возможную грубость слов. – И в каждом ордене есть ученики более одаренные в отдельных видах искусств. Лишь единицы хороши сразу во всех шести. Путь совершенствования потому долг и часто тернист, что каждый проходит его в свое время и по свои силам.
Внимательный взгляд с сыновьей покорностью обходит резкие и пугающие черты Владыки Вэнь.
— А потому, я полагаю, суть общего обучения лишь в том, чтобы познакомить младшее поколение заклинателей и научить их сражаться бок о бок,  обменяться знанием настолько, насколько может быть полезно для встречи с общим врагом, чтобы молодые побеги кланов не растерялись, когда придет время подставить плечо друг другу. Оно же служит укреплению мира между нашими орденами и заключению союзов. И лишь если кто-то покажет особенный талант в непривычном для него искусстве, он сможет продолжить обучение в чужом клане, познавая тонкости чужого мастерства. Но лишь с благословения главы того клана, который вырастил и воспитал его. Прав ли я, Владыка Бессмертный?
Апельсиновой свет под пальцами юноши согласно вибрирует в тон его слова.
— Полагаю, когда Владыка велел лишить нас привычного оружия, он лишь хотел преподать нам урок не полагаться на него, а потому я готов принять это научение.
Ножны мягко схлопываются, проглатывая магический отсвет.
— Если Владыка не желает научить меня чему-то еще или не желает моего участия в чем-то ином, для чего этот меч потребуется мне сегодня. Но после я так же оставлю его здесь.
Единство их не только внешнее. Пусть люди клана Вэнь остались при оружии, но и в Облачных глубинах никто не заставлял гостей носить лобные ленты. Для хозяев всегда есть особые правила, но кто знает, возможно, адепты солнечного клана тоже поводят какое-то вемя, тренеруясь не полагаться на зачарованную сталь? Столько допущений, что в них легко потерять намеки и недомолвки, но юноша внимателен. Однако внимательность свою он не склонен афишировать.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

На вкус наследника Цзинь  совершенно неважно, прав кто-то или не прав. Каждый жаждет получить ответы сообразно своей картине мира. Тебе достаточно ее понимать, а свою держать в уме. Лишние споры лишь отдаляют тебя от цели. Каковы же цели Цзинь Цзысюаня? Зачем он явился в Безночный город? Не желая спорить с отцом? Желая испытать это бодрящее «бок о бок» с другими мальчишками? Взглянуть на владения разрушителей Гусу поближе? Не так уж часто приходится ступать на земли клана Вэнь. Не так уж часто открывают перед тобой ворота Безночного города. Откроют ли их снова, чтобы выпустить наследников обратно к их семья? Тут у юноши много вопросов. Считать ли разрушение Облачных глубин мелкой междуусобицей или началом общей распри. Имеет ли глава Вэнь оружие, способное противостоять общему гневу кланов, если – по какой-то причине – каждый из ни лишится наследников? Эта идея или слишком абсурдна, или слишком очевидна, или лежит на поверхности неизвестного где-то в центре между тем и другим. Интересно ли сыну Цзинь Гуаншаня выяснить правду или оказаться на стороне победивших, когда отец в очередной раз попытается увильнуть от открытой борьбы, уже навалившейся кровь и гарью на ворота его дворца, заставляя их жалобно поскрипывать? Если рано приучать мальчиков к ответственности за их клан, они могут делать опасные выводы из своего научения.
—  Владыка Бессмертный считает скромного сына ордена  Ланьлин Цзинь достойным особенного внимания?  — взгляд вскидывает к лицу Главы искристым, прячет тревогу за лишним задором, а потому слова мальчишки отдают удивлениме даже сквозь очевидную почтительность. Не отказываться, не опасаться, не раздумывать над этим заявлением не имеет смысла. Какими бы ни были цели хозяина дома, они останутся его тайной. Или он добьется их другим путем. А значит повиноваться — возможность узнать о них первым. Отложив меч на край стола, юноша поднимается вслед за главой Вэнь и, обозначив поклоном свое почтение высокой оценке, выжидающе смотрит, готовый следовать за ним, куда бы тот ни приказал двигаться.
— Это честь для меня, глава.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Сложно сидеть неподвижно, если мысли твои ничем не заняты, не пребывая в медитации. Усилие, которое требуется юноше, чтобы остановить поток мыслей и не запутаться в силках догадок утомительнее мечного боя. Но он сидит тихо, как подобает, и деликатен, как надлежит. Шум мыслей изгнан роем дикий ос куда-то в затылок, за грань рассудка. И теперь, когда разум чист, он только гладь воды, в которой Владыка Бессмертный может видеть свое отражение. Или отражение всего, что ему хочется видеть. Цзинь Цзысюань не мешает ему смотреть. Больше от юноши и требуется, когда беседы со старшими переходят в плоскость неподконтрольного. Старик приложил усилие, чтобы пригласит его сюда. Едва ли он прикладывает хоть толику усилий, не ожидая награды, многократно превосходящей. Нужно дать ему шанс ее получить.
Движение отзывается облегчением и в теле, и в мыслях. Зудящий рой, рассыпается, тишиной, когда стопы попирают скалу, в которой вырезан дворец. Являющуюся дворцом. Резиденция каждого ордена, сообразна сути его учений. Одно является следствием второго или наоборот? Вот новая загадка, над которой можно биться, если желаешь освободить свой ум от вопросов более сложных и пут более темных.
Наследник выбирает свой путь бок о бок с хозяином дома. Пока ему не преподали урок, спешить отставать не стоит. Его почтительность маячит на грани вызова, но не переступает ее. Точно всем собой он вопрошает: велико ли терпение главы Вэнь и нравится ли ему эта учтивая игра. Просторы гедонизма – вечная тема Дворца кои. Грань человеческого порока, лежащая там, где начинается его достоинство.
Философское замечание о свойствах скалы таит угрозу? Это предупреждение слишком запоздалое, чтобы его послушаться и слишком бархатное, чтобы испугаться. Есть ли хоть что-то в этих землях, чего не стоило бы опасаться. По крайне мере, подумать дважды. Но раз уж любопытное честолюбие завело наследника Ланьлин Цзинь в глубины скальной породы, то остается лишь держаться прохлады, когда тепло окутывает владыку Вэнь. Инстинктивное желание придвинуться ближе сегодня слишком опасно.
— Мне посчатливилось оказаться здесь в обществе главы ордена, — это вежливый кивок: слова услышаны и истолкованы верно. Потоки энергии струятся в тесноте каменного покоя. Мощь скалы ложится на плечи, и давит. Или это лишь иллюзия, созданная из слов и недомолвок, страхов и лишних верований? Будь у этого потолка был хоть шанс рухнуть, хозяин дома поостерегся бы открывать эту дверь.
— Этот предмет покраснее девиц… любого толка, — улыбка невольно согревает губы мальчишки, но его взгляд жадно устремлён к мерцающим контурам загадочно осколка. Воздух вокруг артефакта пропитан могуществом. Оно заразительно и делает чувства грязными. Но такими они нравятся юному заклинателю больше. Точно обретают плотность и вкус.
— Что это, достопочтимый глава Вэнь? Часть…?
Чего?
Он не желает томиться в догадках, напротив интерес борется с осторожностью, но жаждет коснуться изумительной вещь, почувствовать ее вес и тепло в ладони.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Алое кровяное сияние поджигает края артефакта, искрится на сломах и в сумеречном воздухе отливает багрянцем. Хочется коснуться артефакту рукой, огладить пальцами тонкий неровные край, манящий непредсказуемый.  Он увлекает и гипнотизирует взгляд наследника ордена Цзинь. Зовет, говорит с ним языком алчного любопытства. Стоит протянуть руку. Предполагает ли глава Вэнь, показывая юноше осколок артефакта, что тот действительно подвергнет себя такой опасности?
— Вы острожны, как велит вам мудрость, глава Вэнь, но не мудрость ли делает нас усталыми и отстраняет от жизненной энергии? Или усталость — мудрыми? Как это произошло в вами, Владыка бессмертный?
В темных глазах Цзинь Цзысюаня рождается озорство. Едва ли хозяин Безночного города станет подвергать его риску, который потом может вызвать много вопросов. А потому любая ответственность, несмертельная, ляжет на собственные плечи юноши.
Мягким движением он вынимает из воздуха мерцающий артефакт, оглаживает неровный зазубренный край подушечкой большого пальца. Тот нежно печет и вибрирует в ладони.
— Разве не для того, вы привели меня сюда, Владыка бессмертный, чтобы оставить мне шанс на искажение ци?
По лицу его непонятно, подтрунивает мальчишка неуважительно, обвиняет или нашел что-то большее в явившейся ему возможности.
— Что такое душа? – он разворачивается и направляется прочь из каменной клетки. Осколок артефакта все еще лежит на ладони Цзинь Цзысюаня. – Я хочу увидеть его в лучах закатного багрянца. Рука, как видно осталась при мне, так что же я потеряю? И – главное – что я обрету?

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Ровно как глава Вэнь предполагал интерес своего гостя к артефакту, тот полагался на его прозорливость в смысле безопасности этого контакта. Впрочем, ничто не помешало бы после сообщить родителям мальчика, что тот решил выкрасть драгоценную вещицу, и был ею наказан. Способен ли глава Вэнь на такую подлость? В этом его юный гость не сомневался. Но желает ли он смерти юноши таким долгим и неловким способ, когда один удар меча решит вопрос стремительно? Едва ли. А потому Цзисюань с наслаждением любовался бегом алых всполохов по рубленному краю артефакта в лучах заходящего над городом солнца. Они манили, играли и точно говорили с ним. Даже присутствие главы Вэнь, с затаенным азартом сверлящего взглядом его лопатки, не могла отвлечь или огорчить молодого хозяина Башни карпов. Нет, старик привел его сюда не для того, чтобы убить.
— Что знают в ордене Лань о Темном пути? – мягкая ирония сквозила в контуре губ яснее, чем в звуках голоса. Обернувшись, он внимательно смотрел на хозяина дворца, стен, заходящихся алыми тенями, и темного, очерченного багряным контуром артефакта. Над этим рваным контуром взгляд Цзысюаня подсвечивал рубиновыми гранями, отраженными в непроглядно-черных глазах или проступившими со дна радужки, точно лотос, поднявшийся к поверхности воды, чтобы увидеть луну.
— Я не слышал ни об одном адепте Темного пути из ордена Лань, — он приблизился, мягко и беззвучно ступая по монолиту каменной плиты. – Все, чему учит орден Лань – лишь идеи, выведенные путем рассуждения, а потому они могут быть предельно ошибочны, а внутренняя суть пути не имеет ничего общего с привычным течением пути Светлого... Кто может сказать наверняка, насколько изуродован путь энергии, кроме того, кто держал ее в руках, плел ее, направлял ее и пропусти сквозь себя?
Теперь они стоят друг против друга, между ними едва хватает воздуха, чтобы дышать, и тот тлеет жаром вокруг осколка в пальцах мальчишки. Наследник ордена Цзинь плавно распускает на груди полы ханьфу. Ровно настолько, чтобы участок фарфоровой кожи в ладонь открылся взгляду главы. Жест ровно настолько интимный, насколько и вызывающий. Но в дальнейшем у них будет очень личная тайна, которая  потребует от Владыки мужества. Такова воля артефакта, который словно бы смеется над главой Вень, вспыхивая в сильных и нежных пальцах  Цзисюаня.
Мальчишка зажал осколок в ладони и с силой втиснул его в грудину. Только желваки сжались под побелевшей кожей, и темные прожилки вен обозначались вокруг непроницаемо черной радужки. В воздухе потянуло гарью. Тоненький душок, знакомый, каждому кто проходил через военное пепелище. Алые огни подсветили молочную кожу Цзисюаня, полыхнули, проникая между пальцами, побежали по коже снаружи, а потом – внутри. Когда ученик отнял  ладонь, очертание осколка, ярко горящее алым медленно погружалось внурь его тела, не оставив на коже никакого следа. Мальчишка плотнее запахнул золотые одежды, отпустив взгляд главы Вэнь, повернулся и двинулся к выходу.
— Вы хотите узнать, каков Путь, Владыка, или я узнаю все сам?

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Короткая боль ничто по сравнению с острым испугом, когда сердце занимается  инеистым отравляющим зноем от одного лишь движения навстречу, от того, как качается тень Вень Джоханя, как ближе, сверху, падает на гостя темнота его взгляда. Ледяное и восхитительно гипнотическое присутствие Владыки дразнит и пугает его, как в детстве пугали сказки о духах и чарах, а неистовое желание проверить их сбыточность заставляло сердце лакомо трепетать, замирать и жаждать еще этого изумительного испуга, свежего, как вода в горном источнике.
Захлебываясь своим вызовом, Цзысюань не имел никакого представления, как испытать действие артефакта. Тот не причинял ему ни боли, ни радости. Точно ничего не изменилось в теле юного наследника ордена Цзинь. Ни кипучей энергии, ни темных мыслей, ни мыслей добрых, ни голода, ни усталости он не испытал. Но сделался как будто полным. Точно все время до того, тело его было лишено какой-то неузнанной и незнаемой, но важной части, а теперь испытывало блаженство полноты.
— Неужели владыка Бессмертный предлагает это искушение каждому своему гостю одинаково? – титул впервые звучит в устах юноши как шутка, как ласка и насмешка, как забава, точно он играет со словами и язык, аккуратно бьется о резцы, возвышая власть главы Вень до пляски
звуков. —  Не знаю, хочу ли я быть оскорблен этим или польщен.
Он словно так и не решил, как относиться к подаренному искушению, оставляя лукавого наставника с вопросом, но уже двинулся следом к двери, открытой теперь для них обоих, влекомый потоком прохладного воздуха. Туда, где меч оставлен под охраной молчаливых стражей у чашек с остывшим чаем. Если артефакты чему-то и служат, то боевой мощи, а значит нет лучше способа  увидеть их действие, чем упражнения с мечом или
наложение чар. Но меч ближе, чем чернильница, а поединок допустимее во дворце, чем заклинание. Тем более на открытой веранде над Ночным городом достаточно пространства для этого баловства.
 
— И что же, — в безупречных чертах в голосе в самом повороте головы вспыхнуло что-то пугающе похожее на ревность. — Как ваши ученики справились с искушением, Глава Вэнь?
— Уберите чай!
Подхватив Суйхуа, Цзысюань отмахнул слугам так имперски, словно это была его челядь в его Золотой Башне. И теперь темные глаза наследника сияли знакомой багряной искрой, но едва ли кто-то кроме посвященного в его тайну спутника заметил эту перемену или заинтересовался мягкими глубокими всполохами.
— Доставьте мне удовольствие, глава Вень, — неожиданно непочтительное обращение его было так полно жадной и упоительной жаждой жизни, что спорить было бы чистым малодушием, да и кто такой этот мальчишка, чтобы его вызовы принимать всерьез? Цзысюань просительно склонился в поклоне, но в чертах его не угадывалось больше никакой покорности.
—  Искусное и беспощадное удовольствие, Глава Вень. Я хочу знать – всегда хотел знать, никогда прежде мне не доводилось даже надеяться – правда ли, что клинок вашего цзяня бывает горяч?
Во всем его облике нынче было столько веселья, сколько не было в этом дворце с тех пор, как оставили детские игрушки сыновья Вэнь Жоханя.
— Я лишь хочу почувствовать его над горлом, посувствоать, как сухо и как першит в глотке. Как замирает сердце. Но только над. Не внутри. Если Владыка сумеет.
Остановиться или  добраться до горла – мальчишка не уточнил, но не всякая идея желает быть точной. Звонкая песнь металла потекла эхом под потолком — что за безрассудство! что за бестактность! —  когда  сталь отразила вечернее небо и веером крутанулась в золотых лепестках пионного дамаска, нападая с такой неумолимой яростью, что Владыка вынужден был уклоняться или защищаться, желал он принять шуточный вызов или нет.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Темный осколок согревает грудь над солнечным сплетением, ощущается четким тлеющим контуром, точно  — как в детстве — торопливо проглоченная горсть горячего риса застряла в пищеводе, и ее не промыть ни чаем, ни ключевой водой. Горячая, острокрылая горсть риса. Обжигает точно по краю, а потом это ощущение теряется. Оно теряется незаметно. Стоит отвлечься на разговор, на искренность собственных желаний, на запальчивый взгляд в темные, пронзительные глаза владыки. И после, возвращаясь вниманием к осколку, мальчишка ощущает его подтаявшим, мягким по краю. Это шматок лавы, который неумолимо стекает к солнечному сплетению, заставляет кровь бежать так быстро, что глотка захлебывается воздухом. Сладко. Сладко и торопливо. Сын Цзинь Гуаньшаня смотрит на своего собеседника с тем узнаванием, какое бывает у полных противоположностей, немыслимо магнетичести притягательных друг для друга абсолютным сходством в насмешивом отражении.
— Владыка пугает меня больше, чем наказывает, — улыбка у него блаженная. Хулиганская и заманчивая, какая бывает только у маленьких детей,
ворующих сладости, и у наложниц, снимающих покрывала. Пульсация осколка больше не ощутима, она наполняет жаром тяжелеющее ядро. Не нужно быть наследником великого клана, чтобы понимать: причащаясь силе, превосходящей твою собственною, ты становишься ее добычей, ее трофеем и  — ее оружием. Никогда не иначе. Но как сила будет использовать оружие — все еще область твоих решений.
Сталь мелькает и вспыхивает звоном. Для Цзысюаня это танец и игра, забава даже тогда, когда противостояние клинков становится невыносимым в короткой сцепке, а змеиный взгляд главы Вень над скрещенными лезвиями окунает его в непроглядную вязкую, как смола темень, жаркую и пустую, словно заглядывая в темноту этих зрачков, мальчишка падает в лабиринт безлунных пещер, из которого нет никакого выхода. Но ему весело. Наконец, глава ордена выглядит оживленным, настоящим. Словно на мгновения боя, он может перестать притворяться памятником самому себе. Невозмутимым, неприкосновенным, бесконечно раздражающим своей невовлеченностью. И это так дорого, так желанно, что ноющую боль в мышцах можно стерпеть, что можно стерпеть резь в легких, и удушающее противостояние воль. Невелика плата за шанс смотреть ему в глаза так близко, точно имеешь на это право.
— А вы... чего хочет глава Вэнь? Когда ему не надо возвышаться отцом над своим народом. Над любым народом. Глава Вэнь, пребывающий выше честолюбия, гнева и алчности, над жаждой власти, в юдоле неизбывной мудрости? Осталось ли что-то, способное согревать ваше сердце?
Уместнее вопрос «осталось ли сердце», но запальчивая болтовня не ищет ответов, лишь ощущения диалога, сопричастия над крестовиной лезвий. А Пылкий и впрямь так горяч, что, кажется, вдоль лезвия можно пройтись языком и услышать шипение, ощутить яркую боль. Боль делает все настоящим. Владыке не  больно, не страшно, не интересно. И от этого он как будто не существует. Это бесконечно выматывает Цзысюаня. Больше, чем вежливый плен; больше, чем осколок, больше, чем сцепка.
Всполох золотой парчи и белого шелка на мгновения застилает взгляд, отдача отпустившей сцепки оставляет шанс отступить, выдохнуть, пока мальчишка кувыркнувшись, делает несколько шагов по тонкому навесу и приземляется на пол. Теперь — без чайного столика — здесь очень просторно.   
— Желает ли глава Вэнь хоть чего-то из того, чем он мне грозит? Или другого?

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Движение Главы так стремительно, что не успевает отразиться в распахнутых азартом зрачках и только медленно возникает уже потом, когда они распахиваются до угольной кромки радужки. Взгляд, захлебнувшийся отражением, становится неземным. Как будто на мальчишку упала тень. Густая и непроглядная тень клана Вэнь, могущества и ярости, алчности и отчужденной, извращенной мудрости. Тень, лишь рвано оформленная в человеческий абрис, захлестывает его, как волна, но не успевает смыть, сбить с ног, предупрежденная жесткой хваткой у ворота. Треск ткани ему только мерещится, или это треск плоти там, где шов впивается в шею между горбинками позвонков.
Удар, незавершенное прикосновение, срывает с губ рваный выдох, короткий и хриплый стон. Кажется, что осколок вскипает за ребрами, тлеет, выжигает себе место в глубине золотого ядра, соскальзывает в него, как горячий нож оплавляющий мед, и становится его центром, сосредоточием силы. Пульсирует, вспыхивает и подсвечивает грудину изнутри жутковатым пунцовым сиянием. И Вэнь Жохань пока единственный, кто видит это и кто может осмыслить происходящее. Если позволит себе.
По телу катится жар и холод, колени предательски подгибаются. Цзысюаню стоит усилий устоять, вглядываясь в глаза Владыки, чтобы увидеть в них свои. Бесконечная череда зеркал. Голос Вэнь Жоханя теперь слышится издалека, так глухо, точно подхваченный эхом. Если боль – единственная цена желанной алхимии, то эта цена ничтожна.
— Адепт не спрашивал о цене, — хрипотца становится неожиданной для них обоих. Но для наследника Башни Кои – шокирующей слабостью. Оглушительной и отрезвляющей. На миг он задыхается новообретенной, еще неизвестной, неподвластной ему силой и пьянящим ощущением вседозволенности.
Нет смысла рваться из этой хватки, как перепуганная девка в трактире. Не вырвешься, пока тебя не отпустят. Или пока не отпустишь ты.
— Значит, вам придется одолжить мне второю.
Всем известно, что хозяин Безночного Города на пару поколений старше глав других Орденов, но выглядит так же свежо, как Цзинь Гуаньшань. Речь, конечно, идет не о возрасте, а о той силе, которая позволяет ему удовольствие сохранять неизбывную юность. Но Цзясюань достаточно дерзок, чтобы не торговаться и не позволить пугать себя ценой превращения. Дело уже сделано, а значит цена будет уплачена так или иначе. Рывком прихватив Главу за пояс, мальчишка потянул его к себе и жарко накрыл губами губы. Когда тело податливо и бесстыдно влипает в тело, хватка на вороте лишается всякого смысла.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Меньше всего мальчишка ожидал, что его бесстыдный и провокационный выпад, непристойный в серьезном поединке с почтенным человеком, но игриво уместный между друзьями в порядке шутки или легкомысленного флирта, даже унижения, если отношения с соперником зашли достаточно далеко в тень и эрзац запретных желаний… меньше всего он ожидал, что поцелуй затянется и затянет его в пугающий, дикий всплеск чувств. Разве не должен был Глава Вень отшвырнуть его, оскорбившись этой детской и грязной нападкой? Разве шутка не обещала ему свободы? Возможно, болезненной, вбитой в лопатки дальней стеной дворца, впечатанной в грудь новым ударом незримого потока, но свободы! А теперь, поглощённый ужасном и жадностью ощущений, он пробовал на вкус губы Владыки Бессметного и не мог в это поверить, шарахаясь между паникой и отвращением (разве не должен этот человек вызывать отвращения?!), и чем-то доселе неиспытанным, таким тягучим и таким таким темным, что жар волной обтекал тело, оставляя на коже тонкую испарину. И холодом тлело погибающее сердце.
Задыхался, потрясенный происходящим, и упустил тот момент, когда хватка на ослабла, и пальцы двинулись вдоль потоков ци, раскаляя под кожей отзывчивый гон энергии. На миг мальчишке почудилось, что кровь послушно потекла вспять. Или потечет, если Вэнь Жохань этого пожелает. Так легко… Так легко что об этом лучше даже не думать, пока поцелуй подчиняет и наказывает, отнимает дыхание, возвращая его болью и трепетом, от которого саднит в пересохшем горле. Цзысюань вскинул голову, послушно подаваясь за требовательной хваткой в смоляных прядях, и с облегчением схватил воздух влажными, изласканными губами. Но облегчение это было секундным, таким мимолетным, что он не успел осознать. Обжигающее острие толкнулось под подбородок, в самое нежное, беззащитное местечко подле гортани. И Владыка мог в полной мере насладиться тем, как пьяный уплывающий взгляд напротив стекленеет страхом и обреченностью. Как пальцы сжимаются на его груди, болезненно чертят и, наконец, мнут тонкую ткань в упоительной беспомощности. Только миг. А потом сын Цзинь Гуаньшаня выдохнул мягкий и хриплый стон, точно пытка жаром металла и впрямь доставляла ему то удовольствие, о котором он просил минуты назад. Или доставляла? И только запрокинул голову чуть сильнее, позволяя клинку соскальзывать к вздернутому упрямому подбородку, как будто там обжигающее касание делало удовольствие более изысканным. Тут Главе Вэнь стоило бы вспомнить, из какого дома он взял мальчика…
Равно, как Цзысюань понял, что угодил в силок, расставленный им самим с легкомысленной самоуверенностью удачливого охотника. И теперь мог рваться из равнодушной петли, теряя кровь и силы, а мог распутать ее. Если ему хватит ловкости. Пока ему хватало ловкости лишь на то, чтобы распутать пояс Главы Вэнь, одним коротким движением отправить пойманную ткань утекать легкими кольцами по бедрам, по скользкому ханьфу – на пол. А после его ладони блуждали по тонкому черному шелку, подушечки очерчивали контуры мышц, как будто он и не ожидал обнаружить материальное тело у этого человека. Человека ли? Точно Владыка Бессметрный так давно стал легендой, воплощением тьмы, сосредоточием пороков, что вот так спускаться пальцами по его животу и чувствовать жар кожи через тонкое пение нитей немыслимо. Во взгляд вернулась блаженная нагота помыслов, когда Цзысюань увильнул подбородком от клинка, отвлечённого приключениями пояса, и влажно прошелся языком по горячей стали. Острие чудом не оставило на губах тонких порезов. Или пока не оставило. Точно задался целью, найти ту грань бесстыдства, за которой вызовет отвращение даже у этого человека.
— Моя первая молодость вам еще пригодится.

ЦЗИНЬ ЦЗЫСЮАНЬ

Взгляд у Владыки тяжелый, удушливый, грязный. И пронзительный. Словно от снимает кожу слой за слоем, ненужное мясо, разламывает кости, чтобы добраться до самого нутра, до ухающего, обескураженного, потрясенного сердца. Затекает в глотку, давит ее до проглоченных стонов, заливает лицо густой и жирной теменью, от которой слепнут глаза, и расхристанные зрачки больше не ловят свет. И нет здесь никакого света. Ни террасы, ни багряного заката, ни ветерка, ни послушников на тренировочном дворе, ни суетливых слуг в комнатах, ни дворца, ни скалы, ни Безночного города. Только руки, держащие тело, как марионетку на крестовине, только глухое, сбившееся дыхание и жар, наливающийся пружинной похотью между взбудораженными телами.
Минуты назад – не прошло и часа — этот человек (не человек вовсе) следил, как разливают благоуханный чай и казался самым бесстрастным, отсутствующим духом в этих скалах, отзывался в Цзысюане кипучим презрением и хладнокровным недоверием. А теперь сын Цзинь Гуаньшаня задыхается ужасом и тьмой в его руках, все еще равнодушных от пресыщения плотскими знаниями за столько-то жизней. Все еще изучающих.
Ладони находят новый путь, правильный путь, указанный телом, блуждают по прохладному шелку, невольно увлекая за собой энергию, потому что привыкли так делать. Его юношеские ночи беспечны и полны страсти, этих легких прикосновений, будоражащих тело, слов, смущающих ум, поцелуев, тлеющих на губах и не знающих о смущении. И эта привычка здесь неуместна, почти неуважительна, словно она сдергивает Главу Ордена до плотских желаний капризного, избалованного мальчишки, не умеющего сосчитать цену своей красоте. Желаний, которые ему не стоило испытывать. До уступки, которую он не заслужил.
Боль в вывернутом плече отрезвляет, точно пьяного отрезвляет ведро ледяной родниковой воды. Возвращает зрение и слух, но теперь Цзысюаню видно лишь пол и мыски туфель под растревоженной тканью подолов. Но он готов благодарить эту боль за облегчение, за треск рваной нити, распускающей силок. За новую возможность дышать. И внизу лестницы – он не приложил ровно никаких усилий, чтобы уберечься ступеней, все еще одурманенный бурлящим в крови хмелем – внизу лестницы боль становится сладкой. Боль становится ценой свободы, благословенной и чистой. Ему нужно лишь несколько мгновений, чтобы смотреть, как тени светильников блуждают по потолку, чтобы отдышаться на тонкой грани между слезами и хохотом, стыдом и страхом, и таким весельем, которому не должно быть свидетелей. А потому задыхаться ничком на полу в коридоре Безночного дворца ему остается недолго.
Убраться, пока никто не пришел сюда, чтобы стать свидетелем этого постыдного и недостойного веселья. Взгляд Цзысюаня, еще влажный от озорных слез, упирается в постные лица адептов, сторожащих двери. И замыкается, теряет выражение. Лишние слухи ему не нужны. Коротким жестом он забирает души. Импульсивным, необдуманным, неосознанным еще. Мальчишка не умет пользоваться своей властью и не понимает, что она такое. Он лишь хотел, чтобы они все забыли, были слепы и глухи. Они остаются слепыми и глухими истуканами у двери, все ещё послушными своему хозяина, но уже неживыми. Поглощённая энергия входит толчком в солнечное сплетение, заставляя осколок вспыхивать алчным багрянцем за ребрами, приносит упоительное, но короткое удовольствие. Показалось? Он лишь моргает, недоверчиво оглядывается на потерявшие выражения лица, прежде чем развернуться и двинуться прочь. Только всполохи света перекатываются по золотым пионам на расшитом подоле.
— Владыка Бессмертный желал меня видеть.
Слуги отступают за его спину, и адепт склоняется в почтительном поклоне, ровно ничем не отличаясь от себя вчерашнего. Не он распускал пояс на алом ханьфу, не он блудливо вылизывал горячую сталь, не он хохотал и всхлипывал внизу лестницы, придушивая ладонью звуки, чтобы эхо не подхватило их и не унесло слишком далеко. Какой-то другой, никому неизвестный юноша. А взгляд Цзысюаня чист, молочная кожа — фарфор, мысли невинны и полны стойкости, манеры безупречны, а одеяние сияет золотыми распустившими цветами. Может быть, только они и помнят то, чего помнить здесь никому не стоит.